«Гений и злодейство — две вещи несовместные»? “Моцарт и Сальери” А. С. Пушкин

1.

«Гений и злодейство — две
вещи несовместные»?

2.

Всеобъемлющая, подавляющая все остальные чувства страсть самоутверждения,
стремление любой ценой утвердить себя наравне с эталонами, героями, гениями,
доказать свое превосходство, исключительность — вот основной двигатель
поступков главного персонажа трагедии “Моцарт и Сальери”. В этом его родство с
героями других “Маленьких трагедий”. Подобные Сальери люди наделены
индивидуалистическим сознанием, все их поступки направлены на удовлетворение
своего честолюбия, утверждение личной независимости, превосходства. Счастье для
них — утверждение своих духовных принципов, невзирая на жизненные принципы
других людей.
Отсюда и подавление всех естественных человеческих чувств: привязанности, любви,
дружбы.
Трагедия начинается с драматического монолога Сальери, подводящего
безрадостный итог своей целеустремленной, наполненной жесткими ограничениями
жизни.
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет — и выше.

3.

Горечь и скорбь этого восклицания — прямое продолжение негодующей реплики герцога в трагедии “Скупой рыцарь”:
“Ужасный век, ужасные сердца!” Однако, познакомившись с Сальери ближе, мы осознаем, что этот человек — не духовный
наследник олицетворяющего справедливость герцога, а прямой потомок одержимого эгоистической страстью барона. Что же
так глубоко возмутило Сальери? То, чего опасался и барон: разрушение системы ценностей. История его жизни, при
существенном различии во времени, социальном положении и интеллектуальном уровне — тот же многотрудный путь к
самоутверждению, к созданию своего незыблемого мира.
Сальери с достоинством прожившего осмысленную, целеустремленную жизнь человека говорит:
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке.
Путем самоотверженного труда, полного отрешения от нормальной человеческой жизни он выстрадал тонкое чувство
музыки, постижение законов гармонии, признание жрецов искусства:
Усильным, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой.
Слава Мне улыбнулась...

4.

Сальери обрел душевный покой, испытал удовлетворение, постепенно познавая тайны музыки. И все это вдруг оказалось растоптанным,
разрушенным появлением Моцарта — гениального, одаренного природой музыканта. Вся система духовных ценностей оказалась повергнутой в
прах, что привело Сальери в отчаяние, вызвало у него и негодование:
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженъя,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..
Точно так же негодует царствующий в своих подвалах с золотом барон при мысли о том, что результат его самоотверженной жизни достанется
“безумцу, расточителю молодому” Альберу, не приложившему ни малейших усилий для достижения этого могущества. Обида Сальери, на мой
взгляд, понятна и вызывает сочувствие. Но разве можно подчинить гений сухой логике?
“Поверить алгеброй гармонию” уже созданного произведения, разумеется, можно, и тут безупречный вкус и совершенное знание музыкальной
культуры возносят Сальери на вершину избранного им искусства. Однако совершенное владение теорией и техникой музыки еще не гарантия
создания гениальных произведений.
Сальери к тому же так и остался ремесленником в творчестве, он не может выйти из-под влияния то Глюка, то Пуччини, то Гайдна.
Моцарт и Сальери — две противоположности. Сальери — олицетворение гордого одиночества и презрения, Моцарт — воплощение
жизнелюбия, наивной доверчивости, трогательной человечности. Оба они стоят высоко над толпой. Но Моцарт универсален, а Сальери узок,
Моцарт вмещает в себя весь мир и щедро делится с ним своими творческими откровениями, Сальери же эта его щедрость возмущает:
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигъери...

5.

Сальери восхищается гениальными озарениями Моцарта-музыканта, ему в совершенстве изучившему музыку отчетливо
видна гармоническая безупречность звукоряда, выражающего свободный полет мысли “счастливца праздного”.
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.
Несправедливое устройство мира воплотилось для Сальери в Моцарте-человеке. Если бы тот был отрешенным от жизни
аскетом, напряженным трудом постигающим тайну музыки, Сальери, мне кажется, по-доброму радовался бы его успехам. Но
в Моцарте сосредоточивается враждебное Сальери творческое начало. Незаслуженный дар Моцарта разрушает всю систему
ценностей, обессмысливает и разрушает весь жертвенный жизненный путь Сальери. И он всем своим существом протестует
против этого. Оправдывая себя, Сальери утверждает, что он “избран, чтоб его остановить — не то мы все погибли. Мы все,
жрецы, служители музыки, не я один с моей глухою славой...” Моцарт должен уйти, чтобы не нарушался устоявшийся
миропорядок, чтобы несколько порывов вдохновения гения не обесценили дающееся трудом искусство избранных, потому
что, “возмутив бескрылое желанье” в простых людях, он все равно не сможет поднять их на более высокую духовную
ступень. Моцарт не учитель, он бог в искусстве, ибо он неповторим, а следовательно — неправильный, бесполезный.
Великодушное признание Моцартом за Сальери принадлежности к высокому, не подвластному разуму, “бесполезному”
искусству на фоне рассуждений Сальери выглядит как жестокий приговор:
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов...
А окончательным приговором ему становятся бессмертные слова благородного, чуждого мелочных страстей, светлого
Моцарта: “Гений и злодейство — две вещи несовместные”.