1/16

Чудовищная нелепица войны в изображении Шолохова (По роману Тихий Дон)

1.

«Чудовищная нелепица войны»
в изображении М.Шолохова

2.

Не сохами-то славная землюшка наша распахана.
Распахана наша землюшка лошадиными копытами
А засеяна славная землюшка казацкими головами,
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,
Цветен наш батюшка тихий Дон сиротами,
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими слезами.
Эпиграф кн.1, 3 ч.

3.

«Ночами густели за Доном тучи, лопались сухо и
раскатисто громовые удары, но не падал на землю, пыщущую
жаром горячечным, дождь, вхолостую палила молния… По
ночам на колокольне ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над
хутором крики, а сыч с колокольни перелетал на кладбище…
— Худому быть, — пророчили старики… — Война
пристигнет».

4.

5.

Рядом бессвязно скачущий разговор; немолодой красивый казак
горячится:
- Нам до них дела нету. Они пущай воюют, а у нас хлеба не
убратые!
- Это беда-а-а! Гля, миру согнали, а ить ноне день - год кормит.
- - Потравят копны скотиной.
- - У нас уж ячмень зачали косить.
- - Астрицкого царя, стал быть, стукнули?
- - Наследника.
- - Станишник, какого полка?
- - Атаман гутарил, дескать, на всякий случай согнали.
- - Ну, казацтво, держися!
- - Ишо б годок погодить им, вышел бы я из третьей очереди.
- - А ты, дед, зачем? Аль не отломал службу?
- - Как зачнут народ крошить - и до дедов доберутся.

6.

Через четыре дня красные составы увозили казаков с полками
и батареями к русско-австрийской границе.
Война... В приклетях у кормушек - конский сап и смачный
запах навоза. В вагонах - те же разговоры, песни, чаще
всего:
Всколыхнулся, взволновался
Православный тихий Дон.
И послушно отозвался
На призыв монарха он.

7.

На станциях - любопытствующе-благоговейные взгляды,
щупающие казачий лампас на шароварах; лица, еще не смывшие
рабочего густого загара. Война!.. Газеты, захлебывающиеся
воем... На станциях казачьим эшелонам женщины махали
платочками, улыбались, бросали папиросы и сладости. Лишь под
Воронежем в вагон, где парился с остальными тридцатью
казаками Петро Мелехов, заглянул пьяненький старичок
железнодорожник, спросил, поводя тоненьким носиком:
- Едете?
- Садись с нами, дед, - за всех ответил один.
- Милая ты моя... говядинка! - И долго укоризненно качал
головой.

8.

«Увезли казаки под
нательными рубахами списанные
молитвы. Крепили их к гайтанам, к
материнским благословениям, к
узелкам со щепотью родимой
земли, но смерть пятнила и тех, кто
возил с собою молитвы.
Трупами истлевали на полях
Галиции и Восточной Пруссии, в
Карпатах и Румынии — всюду, где
полыхали зарева войны и ложился
копытный след казачьих коней».

9. Боевое крещение Григория (ч.3, гл.5)

10. Бой под Лешнювом. Переживания Григория

«Григорий Мелехов после боя под
городом Лешнювом тяжело
переламывал в себе нудную
нутряную боль. Он заметно
исхудал, сдал в весе, часто в
походах и на отдыхе, во сне и в
дреме чудился ему австриец, тот,
которого срубил у решетки.
Необычно часто переживал он во
сне ту первую схватку, и даже во
сне, отягощенный
воспоминаниями, ощущал он
конвульсию своей правой руки,
зажавшей древко пики:
просыпаясь и очнувшись, гнал от
себя он, заслонял ладонью до боли
зажмуренные глаза».

11. Разговор Григория с братом (ч.3, гл.10)

Григорий бил в рубцах и складках рубахи вшей, рассказывал:
— Я, Петро, уморился душой. Я зараз будто недобитый какой... Будто под
мельничными жерновами побывал, перемяли они меня и выплюнули. — Голос у
него жалующийся, надтреснутый, и борозда (ее только что, с чувством внутреннего
страха, заметил Петро) темнела, стекая наискось через лоб, незнакомая, пугающая
какой-то переменой, отчужденностью.
— Как оно? — спросил Петро, стягивая рубаху, обнажая белое тело с ровно
надрезанной полосой загара на шее.
— А вот видишь как, — заторопился Григорий, и голос окреп в злобе, - людей
стравили, и не попадайся! Хуже бирюков стал народ. Злоба кругом. Мне зараз
думается, ежели человека мне укусить — он бешеный сделается.

12. Разговор Григория с братом (ч.3, гл.10)

— Тебе-то приходилось... убивать?
— Приходилось!.. — почти крикнул Григорий и скомкал и кинул под ноги рубаху.
Потом долго мял пальцами горло, словно пропихивал застрявшее слово, смотрел в
сторону.
— Говори, — приказал Петро, избегая и боясь встретиться с братом глазами.
— Меня совесть убивает. Я под Лешнювом заколол одного пикой. Сгоряча...
Иначе нельзя было... А зачем я энтого срубил?
— Ну?
— Вот и ну, срубил зря человека и хвораю через него, гада, душой. По ночам снится
сволочь. Аль я виноват?
— Ты не обмялся ишо.

13. «Семена, посеянные войной»

«Григорий с интересом наблюдал
за изменениями, происходившими с
товарищами по сотне. Прохор
Зыков, только что вернувшийся из
лазарета, с рубцеватым следом
кованого копыта на щеке, еще таил
в углах губ боль и недоумение,
чаще моргал ласковыми телячьими глазами; Егорка Жарков при
всяком случае ругался тяжкими непристойными
ругательствами, похабничал больше, чем раньше, и клял все на
свете; однохуторянин Григория Емельян Грошев, серьёзный и
деловитый казак, весь как-то обуглился, почернел, нелепо
похахакивал, смех его был непроизволен, угрюм. Перемены
вершились на каждом лице, каждый по-своему вынашивал в
себе и растил семена, посеянные войной»

14.

«...Крепко берёг Григорий казачью честь, ловил случай
выказать беззаветную храбрость, рисковал, сумасбродничал,
ходил переодетым в тыл к австрийцам, снимал без крови
заставы... джигитовал казак и чувствовал, что ушла
безвозвратно та боль по человеку, которая давила его в первые
дни войны. Огрубело сердце, очерствело, и как солончак не
впитывает воду, так и сердце Григория не впитывало
жалости...” (ч. 4, гл. IV.)

15.

«С холодным презрением играл он чужой и своей жизнью;
оттого прослыл храбрым - четыре Георгиевских креста и
четыре медали выслужил. На редких парадах стоял у полкового
знамени, овеянного пороховым дымом многих войн; но знал,
что больше не засмеяться ему, как прежде; знал, что ввалились
у него глаза и остро торчат скулы; знал, что трудно ему, целуя
ребенка, открыто глянуть в ясные глаза; знал Григорий, какой
ценой заплатил за полный бант крестов и производства».

16.

«Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие от
безрадостной тяжкой жизни волосы, кусай свои в кровь
искусанные губы, ломай изуродованные работой руки и бейся на
земле у порога пустого куреня! Нет у твоего куреня хозяина, нет
у тебя мужа, у детишек твоих — отца, и помни, что никто не
приласкает ни тебя, ни твоих сирот, никто не избавит тебя от
непосильной работы и нищеты…». (ч.5, гл.1)
English     Русский Rules