Константин Симонов «Убей его!» (1942)

1.

2.

как можно говорить о войне в поэзии?
(как поэзия говорила о ВОВ?)

3.

Константин Симонов
«Убей его!» (1942)

4.

Бей врага!
Сын, тебя я под сердцем носила,
Я тобою гордилась, любя.
И со всей материнскою силой
Я теперь заклинаю тебя:
Бей врага! Над твоей головою
Вьется русского знамени шелк,
Каждый немец, убитый тобою, —
Это Родине отданный долг.
Бей врага! Раскаленным металлом,
Превращай его в пепел и дым,
Чтобы с гордостью я восклицала:
«Это сделано сыном моим!»
Бей врага! Чтобы он обессилел,
Чтобы он захлебнулся в крови,
Чтоб удар твой был равен по силе
Всей моей материнской любви.
Вера Инбер. («Ленинградская правда»).
«Правда», 22 августа 1942 года*

5.

***
В эти дни
Их тысячи, лежащих на снегу,
Терзавших нас так долго и так люто.
Уже мы слышим гордый гром салюта, —
Такой мы нанесли удар врагу,
Что он, засевший в петергофских гротах,
На дудергофских и иных буграх,
В своих траншеях, блиндажах и дотах, —
Остался там... Но превращенный в прах.
И в гуле наших пушечных раскатов
(Поистине они громам сродни)
Мы увенчали ленинские дни
Еще одной победоносной датой.
Рука его протянута вперёд.
И этим жестом, столько раз воспетым,
К заветной цели, к торжеству, к победам
Он, Ленин, призывает свой народ.
Ликует сердце, торжествует разум.
Идут вперёд победные полки —
По мановенью ленинской руки
И по веленью сталинских приказов
Вера Инбер.
«Правда», 21 января 1944 года*

6.

***
Советской женщине
Покуда муж громит врага
Своим огнём из автомата, —
Огонь родного очага
Жена поддерживает свято.
Как небо, ясные глаза
И косы цвета урожая.
Но больше строгости в чертах,
Ты посуровела, родная.
Отец и муж твой на фронтах.
Забота у тебя двойная.
Покуда муж на поле брани,
На крыльях лётного звена, — Но сердце мужества полно.
Свое звено, весною ранней, Неутомимая в труде ты,
Выводит на поле жена.
С отцом и мужем заодно
Куёшь оружие победы.
О, величавая краса,
Такая статная, большая!..
Вера Инбер.
«Правда», 8 марта 1944 года*

7.

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом,
чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
...Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся,- а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.
1945
Кто вернется - долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье - нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду,- она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Семен Гудзенко

8.

ПЕРЕД АТАКОЙ
Когда на смерть идут — поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв —
и умирает друг.
И значит — смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним
идет охота.
Будь проклят
сорок первый год —
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.
1942
Семен Гудзенко

9.

СОДРУЖЕСТВО ПОЭТОВ

10.

11.

Давид Самойлов
(Дезик Кауфман)
Пятеро
Жили пятеро поэтов
В предвоенную весну,
Неизвестных, незапетых,
Сочинявших про войну.
То, что в песне было словом,
Стало верною судьбой.
Первый сгинул под Ростовом,
А второй – в степи сырой.
Но потворствует удачам
Слово – солнечный кристалл.
Третий стал, чем был назначен,
А четвёртый – тем, чем стал.
Слово – заговор проклятый!
Всё-то нам накликал стих...
И оплакивает пятый
Участь этих четверых.
1973

12.

Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
1961

13.

Cергей Наровчатов (1919–1981)
***
Проходим перроном, молодые до неприличия,
Утреннюю сводку оживленно комментируя.
Оружие личное,
Знаки различия,
Ремни непривычные:
Командиры!
Поезд на Брянск. Голубой, как вчерашние
Тосты и речи, прощальные здравицы.
И дождь над вокзалом. И крыши влажные.
И асфальт на перроне.
Все нам нравится!
Семафор на пути отправленье маячит.
(После поймем — в окруженье прямо!)
А мама задумалась...
— Что ты, мама?
— На вторую войну уходишь, мальчик!

14.

Михаил
Кульчицкий
(1919–1943)

15.

***
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
Вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: «лейтенант»
Звучит «налейте нам»,
И, зная топографию,
Он топает по гравию.
Война ж совсем не фейерверк,
А просто — трудная работа,
Когда — черна от пота — вверх
Скользит по пахоте пехота.
Марш! И глина в чавкающем топоте
До мозга костей промерзших ног
Наворачивается на чеботы
Весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
Чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена. Была бы Родина
С ежедневными Бородино.
<26 декабря 1942. Хлебниково — Москва>

16.

Павел Коган
(1918–1942)
Павел Коган

17.

…
Мы пройдем через это.
Как окурки, мы затопчем это,
Мы, лобастые мальчики невиданной революции.
В десять лет мечтатели,
В четырнадцать - поэты и урки,
В двадцать пять - внесенные в смертные реляции.
Мое поколение - это зубы сожми и работай,
Мое поколение - это пулю прими и рухни.
Если соли не хватит - хлеб намочи потом,
Если марли не хватит - портянкой замотай тухлой.
…
1940

18.

…«Но парадокс в том, что в 1939–1940 годах ученики Сельвинского
не были гуманистами, за исключением Елены Ширман. Они были
восторженными империалистами. Гуманистами, в философском
смысле этого слова, были другие ученики Сельвинского,
не входившие в этот круг: Ян Сатуновский и Аркадий Белинков.
Но они вычли из Сельвинского большевизм и конструктивизм,
и получилась совсем другая эстетика. „Державные“ ученики в 1940
году не собирались вычитать из его поэтики ни того ни другого».
Илья Кукулин

19.

О тоске Павла Когана в начале
финской войны сохранились
любопытные воспоминания
его соученицы по Литинституту
Вики Мальт, дочки
репрессированного
литературного и партийного
деятеля Сергея Ингулова.
Она заговорила с Павлом о
нападении Финляндии на
Советский Союз (такова была
официальная советская версия
начала войны). Коган подвел
девушку к карте и молча
показал ей на Финляндию и на
Советский Союз. Вопрос о том,
кто на кого напал, отпал сам
собой.

20.

21.

БОРИС СЛУЦКИЙ
(1919–1986)
Майор поэзии

22.

23.

Всеволод Некрасов
***
- Русский ты
Или еврейский?
- Я еврейский русский.
- Слуцкий ты
Или советский?
- Я советский Слуцкий!

24.

***
А нам, евреям, повезло.
Не прячась под фальшивым флагом,
на нас без маски лезло зло.
Оно не притворялось благом.
Еще не начинались споры
в торжественно-глухой стране.
А мы – припертые к стене –
в ней точку обрели опоры.

25.

КАК УБИВАЛИ МОЮ БАБКУ
Как убивали мою бабку?
Мою бабку убивали так:
Утром к зданию горбанка
Подошел танк.
Сто пятьдесят евреев города
Легкие
От годовалого голода,
Бледные от предсмертной тоски,
Пришли туда, неся узелки.
Юные немцы и полицаи
Бодро теснили старух, стариков
И повели, котелками бряцая,
За город повели, далеко.
А бабка, маленькая,
словно атом,
Семидесятилетняя бабка моя,
Крыла немцев, ругала матом,
Кричала немцам о том, где я.
Она кричала:
- Мой внук
на фронте,
Вы только посмейте,
Только троньте!
Слышите,
наша пальба слышна!
Бабка плакала и кричала,
И шла.
Опять начинала сначала
Кричать.
Из каждого окна
Шумели Ивановны и Андреевны,
Плакали Сидоровны и Петровны:
- Держись, Полина Матвеевна!
Кричи на них! Иди ровно!
Они шумели:
- Ой, що робыть
З отым нимцем, нашим ворогом!
Поэтому бабку решили убить,
Пока еще проходили городом.
Пуля взметнула волоса.
Выпала седенькая коса.
И бабка наземь упала.
Так она и пропала.

26.

Обучение ночью
Учила линия передовая,
и у меня воображенья хватит
Ползу назад, а он ползет вперед.
идеология передовая,
представить, как меня он камнем
хватит,
Оглядываюсь. Он рукою машет.
а также случай, и судьба, и рок.
И жизнь и смерть давали мне урок. булыгой громыхнет по голове
и бросит остывать в ночной траве.
Прислушиваюсь. Вдруг он что-то
скажет.
Молчит. И что-то за душу берет.
Рубеж для перехода выбираю.
В поход антифашиста собираю.
На этот раз приятна чем-то мне
Надеюсь, в этот раз антифашист
его повадка, твердая, прямая,
присяге верен и душою - чист.
и то, как он идет, слегка хромая.
А впрочем, на войне как на войне.
Надеюсь, что проверены вполне
анкета, связи с партией, подпольем, Я выбираю лучшую дыру
что с ним вдвоем мы дела не
в дырявой полужесткой обороне
подпортим...
и слово на прощание беру,
А впрочем, на войне как на войне
что встретимся после войны в
Берлине.
Мы оба сделаем
все, что должны.
до встречи
в шесть часов после войны!

27.

Баллада о догматике
- Немецкий пролетарий не должон!Майор Петров, немецким войском битый,
ошеломлен, сбит с толку, поражен
неправильным развитием событий.
Гоним вдоль родины, как желтый лист,
гоним вдоль осени, под пулеметным свистом
майор кричал, что рурский металлист
не враг, а друг уральским металлистам.
Но рурский пролетарий сало жрал,
а также яйки, млеко, масло,
и что-то в нем, по-видимому, погасло,
он знать не знал про классы и Урал.

28.

- По Ленину не так идти должно!Но войско перед немцем отходило,
раскручивалось страшное кино,
по Ленину пока не выходило.
По Ленину, по всем его томам,
по тридцати томам его собрания.
Хоть Ленин - ум и всем пример умам
и разобрался в том, что было ранее.
Когда же изменились времена
и мы - наперли весело и споро,
майор Петров решил: теперь война
пойдет по Ленину и по майору.

29.

Все это было в марте, и снежок
выдерживал свободно полоз санный.
Майор Петров, словно Иван Сусанин,
свершил диалектический прыжок.
Он на санях сам-друг легко догнал
колонну отступающих баварцев.
Он думал объяснить им, дать сигнал,
он думал их уговорить сдаваться.
Язык противника не знал совсем
майор Петров, хоть много раз пытался.
Но слово "класс"- оно понятно всем,
и слово "Маркс", и слово "пролетарий".

30.

Когда с него снимали сапоги,
не спрашивая соцпроисхождения,
когда без спешки и без снисхождения
ему прикладом вышибли мозги,
в сознании угаснувшем его,
несчастного догматика Петрова,
не отразилось ровно ничего.
И если бы воскрес он - начал снова.

31.

***
Руку
Полз, пока рука не отупела.
притянув
к бедру
потуже,
Встал. Пошел в рост.
Пули маленькое тело.
Мой большой торс.
я пополз на правой,
на одной.
Было худо.
Было много хуже,
чем на двух
и чем перед войной.
Был июль. Войне была - неделя.
Что-то вроде: месяц, два...
За спиной разборчиво галдели
немцы.
Кружилась голова.
Пули пели мимо. Не попали.
В яму, в ту, что для меня копали,
видимо, товарищи упали.

32.

Кёльнская яма
Нас было семьдесят тысяч пленных
В большом овраге с крутыми краями.
Лежим
безмолвно и дерзновенно,
Мрем с голодухи
в Кёльнской яме.
Над краем оврага утоптана площадь До самого края спускается криво.
Раз в день
на площадь
выводят лошадь,
Живую
сталкивают с обрыва.

33.

Пока она свергается в яму,
Пока ее делим на доли
неравно,
Пока по конине молотим зубами,О бюргеры Кёльна,
да будет вам срамно!
О граждане Кёльна, как же так?
Вы, трезвые, честные, где же вы были,
Когда, зеленее, чем медный пятак,
Мы в Кёльнской яме
с голоду выли?
Собрав свои последние силы,
Мы выскребли надпись на стенке отвесной,
Короткую надпись над нашей могилой Письмо
солдату Страны Советской.

34.

"Товарищ боец, остановись над нами,
Над нами, над нами, над белыми костями.
Нас было семьдесят тысяч пленных,
Мы пали за родину в Кёльнской яме!"
Когда в подлецы вербовать нас хотели,
Когда нам о хлебе кричали с оврага,
Когда патефоны о женщинах пели,
Партийцы шептали: "Ни шагу, ни шагу... "
Читайте надпись над нашей могилой!
Да будем достойны посмертной славы!
А если кто больше терпеть не в силах,
Партком разрешает самоубийство слабым.

35.

О вы, кто наши души живые
Хотели купить за похлебку с кашей,
Смотрите, как, мясо с ладони выев,
Кончают жизнь товарищи наши!
Землю роем,
скребем ногтями,
Стоном стонем
в Кёльнской яме,
Но все остается - как было, как было!Каша с вами, а души с нами.
1944

36.

“Я по-настоящему, — вспоминал Слуцкий, — написал одно
стихотворение за войну. Дело было в Югославии, когда брали Белград…
Однажды ко мне подошел партизан, боец русской партизанской роты.
Он начал рассказывать о большом лагере для военнопленных под
Кёльном, в котором сидел, пока не добрался до Югославии. Это
Кёльнская яма. Там погибло несколько тысяч наших бойцов и
офицеров… Рассказ он начал словами: „Нас было семьдесят тысяч
пленных“. Потом помолчал и сказал: „В большом овраге с крутыми
краями“.
Я перед этим несколько лет не писал ни строчки. И когда он сказал: „Нас
было семьдесят тысяч пленных. В большом овраге с крутыми краями“,
мне показалось, что это начало стихотворения…”

37.

38.

39.

ГЕННАДИЙ ГОР
(1907–1987)

40.

***
На улицах не было неба.
Природа легла отдохнуть.
А папа качался без хлеба,
Не смея соседку толкнуть.
А папа качался без хлеба,
Стучался в ворота судья,
Да в капле сидела амеба
В амебе сидела судьба.
1944

41.

***
Здесь лошадь смеялась и время скакало.
Река входила в дома.
Здесь папа был мамой,
А мама мычала.
Вдруг дворник выходит,
Налево идет.
Дрова он несет.
Он время толкает ногой,
Он годы пинает
И спящих бросает в окно.
Мужчины сидят
И мыло едят,
И невскую воду пьют,
Заедая травою.
И девушка мочится стоя
Там, где недавно гуляла.
Там, где ходит пустая весна,
Там, где бродит весна.
1942

42.

***
А над папой провода.
Вдруг кобыла в поворот.
Нина – черная вода.
Гоголь белый у ворот.
Гоголь белый у ворот.
Губы синие в компоте.
На кобылу криво рот.
Нос во мгле, ноздря в заботе.

43.

***
Срубили сестру как осину
И брата срубили, свезли.
И бросили руки в корзину
И ноги с собой унесли.
И сердце по-птичьи смеется,
Воркует, тоскует в доске.
А ум под тобою трясется
В кровати, в палате, в Москве.
Сестрою едят и воруют,
А братом гребут как веслом.
И доски давно уж тоскуют
По яме, по маме-весне.
Дерево стало квартирой,
Задвижкой, кроватью, окном,
Амбаром, дверью, сортиром,
Но думает все об одном,
Качаясь в далеком сосною
И видя брата во сне.
1942

44.

***
С воздушной волною в ушах,
С холодной луною в душе
Я выстрел к безумью. Я — шах
И мат себе. Я — немой. Я уже
Ничего и бегу к ничему.
Я уже никого и спешу к никому
С воздушной волною во рту,
С холодной луной в темноте,
С ногою в углу, с рукою во рву
С глазами, что выпали из глазниц
И пальцем забытым в одной из больниц,
С ненужной луной в темноте.

45.

***
Я немца увидел в глаза,
Фашиста с усами и носом,
Он сидел на реке
С котлетой в руке,
С папиросой в губах,
С зубочисткой в зубах
И левой ногой обнимая полено.
Вдруг все мне открылось
И осветилось немецкое тело,
И стала просвечивать
Сначала нога,
А после рука.
И сердце открылось кошачье,
Печенка щенячья
И птичий желудок
И кровь поросячья.
И тут захотелось зарезать его,
Вонзить в него нож,
Сказать ему — что ж!
Но рука испугалась брезгливо,
Нога задрожала
И взгляд мой потух.
То птица сидела с человечьим лицом,
Птица ночная в военной шинели
И со свастикой на рукавах.
Взмах и она улетает.
июнь 1942

46.

Застольный гимн лещу
Золотой, высокопробный лещ,
Вознесенный над голодным миром,
Это ювелирнейшая вещь,
Налитая до краев бесценным жиром!
Чья прозрачней чешуя
И острей чеканка?
Твоя, твоя!
Ты даже слишком тонкий.
Твой жир, впитавший хвойный дым,
Как янтарь висит по порам.
Мы хотим его, хотим,
Чтоб согреться животворным жаром.
С продернутым сквозь них шпагатом
Висят, как пьяная роса
На бокале круглоротом!
Мы пьем беззвучные слова
С благоговеньем жалобным и пылким,
И у нас темнеет голова,
Задранная к вожделенным полкам.
Возношу к тебе мольбы и лесть.
Плавающий над погибшим миром,
Научи меня, копченый лещ,
Как мне стать счастливым вором.
(29-30 мая 1942, Ленинград,
Николаевская, 73)
А чьи глаза, а чьи еще глаза
Павел Зальцман

47.

Псалом VII
Сам ты, Боже, наполняешь
Нечистотами свой храм-с,
Сам ты, Боже, убиваешь
Таких как Филонов и Хармс.
Мы, конечно, бываем жестоки,
Так как очень любим жить,
Но наши вялые пороки
Подымает твоя же плеть.
Ты утишил бы наши печали
Справедливостью отца,
Но мы знаем ее с начала,
К сожалению, до конца.
И когда сойдутся тени
По трубе на Страшный суд,
Мы пошлем тебя к едрене фене,
Гороховый шут.
(25 января 1943, Алма-Ата, гостиница «Дом Советов»)

48.

Ян Сатуновский (1913 – 1982)

49.

***
Один сказал:
– Не больше и не меньше,
как начался раздел Польши.
Второй
страстно захохотал,
а третий головою помотал.
Четвёртый,
за, за, заикаясь, преподнёс:
– Раздел. Красотку. И в постель унёс.
Так мы учились говорить о смерти.
1940

50.

***
У нас был примус.
Бывало, только вспомнишь – он шумит.
Там
мама возится с кастрюлями
и в спешке крышками гремит,
и разговаривает сама с собой
о дороговизне и о себе самой.
У нас был примус.
У нас был примус, чайник, кран.
У нас был свет.
Теперь у нас ничего нет.
Вы эвакуированные.
1941

51.

***
Мама, мама,
когда мы будем дома?
Когда мы увидим
наш дорогой плебейский двор
и услышим
соседей наших разговор:
– Боже, мы так боялись,
мы так бежали,
а вы?
– А мы жили в Андижане,
а вы?
– А мы в Сибири,
а вы?
– А нас убили.
Мама,
так хочется уже быть дома,
чтоб всё, что было, прошло
и чтоб всё было хорошо.
1941

52.

***
Как оживляешься,
когда вспоминаешь
(и через столько лет)
румынок или, там, славянок.
А вспомни-ка Смоленск!
Как ты лежишь в кювете
и при каждом взрыве
вздрагиваешь с головы до пят,
а мозг
срабатывает безотказно:
"не в этот,
в следующий раз..."
"не в этот,
в следующий раз..."
"не в этот,
в следующий раз..."

53.

***
Как я их всех люблю
(и их всех убьют).
Всех –
командиров рот
"Ро-та, вперед, за Ро-о..."
(одеревенеет рот).
Этих. В земле.
"Слышь, Ванька, живой?"
"Замлел."
"За мной, живей, е́!"
Все мы смертники.
Всем
артподготовка в 6,
смерть в 7.
1942

54.

***
Начало я проспал.
Рев, вопли, взрывы матерщины.
По улице, задрав –
столы, оглобли, выварки, узлы
(тылы́ !) –
в затылок движутся автомашины.
Девятый час.
Дивизия снялась.
Связисты сматывают связь.
Прощай же, город Штрелен,
где я "стоял" и "был обстрелян",
где я двое суток протосковал,
а на третьи землячку отыскал,
прощай, привал!
Дивизия снялась,
связисты сматывают связь.
1944

55.

***
Осень-то, ёхсина мать,
как говаривал Ваня Бати́ щев,
младший сержант,
родом из глухомани сибирской,
павший в бою
за свободу Чехословакии.
Осень-то, ю-маю,
все деревья в жёлтой иллюминации.
1946

56.

***
Однажды ко мне пристала корова.
Я был тогда прикомандирован
к дивизии. Рано утром, тишком, нишком,
добираюсь до передового пункта, и слышу:
кто-то за мной идет
и дышит, как больной:
оборачиваюсь – корова;
рябая, двурогая; особых примет – нет.
май 1946

57.

***
Сейчас, не очень далеко от нас,
идет такое дикое кровопролитье,
что мы не смотрим друг другу в глаза.
У всех – геморроидальный цвет лица.
Глотают соду интенданты.
Трезвеют лейтенанты.
И все молчат.
Всё
утро
било,
а сейчас –
всё
смолкло.
Молча,
разиня рот,
облившись потом,
молча
пошла, пошла, пошла пехота,
пошла, родимая...
1944

58.

***
Миру мир
миру мир
миру мир
мир умер
июль 1965

59.

Всеволод Некрасов
«И я про космическое» (1959)
Полечу или нет не знаю
До луны или до звезды
Но луну я пробовал на язык
В сорок первом году в Казани
затемнение
война
тем не менее
луна
белый
свет
белый
снег
белый
хлеб
которого нет
никакого нет
Я давным давно вернулся в Москву
Я почти каждый день обедаю
А на вид луна была вкусная
А на вкус луна была белая